Часть II. Глазами очевидца: дети войны и золотое детство  

Продолжение истории «Мое золотое детство» журналиста Тамары Пунько. Ее биографический рассказ передает атмосферу жизни в Ярославле в послевоенные годы. 

Часть II.Мое золотое детство

Долгими зимними вечерами мать рассказывала о жизни в деревне. Начиналось все со слова «бывало», а дальше шли описания проказ и забав. Ну, чисто гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки»! Вот девчонки и ребята катаются на санях в мороз, вот идут колядовать в Святки по домам, вот собираются в одной из изб на посиделки: девчата вяжут или прядут, парни ведут свои мужские разговоры. А то отправляются в соседнее село на престольный праздник. Девочкой мама пела на клиросе. Тосковала Клавдия и о родных местах… Вспоминала русскую печку, в которой все само варилось, жарилось и парилось, бочки в погребе с квашеной капустой, солеными грибами, огурцами и мочеными яблоками. Ей было что вспомнить в голодные послевоенные годы, когда хлеб по карточкам выдавали. Заканчивались воспоминания всегда одной фразой: «Вот если бы Шура был жив, совсем бы было другое дело…» Я старалась представить это «другое» и не могла – фантазии не хватало. Ведь у нас иногда корки хлеба не было. Однажды я обшарила все уголки и нашла только одну луковицу. Разрезав ее не дольки, испекла их на «буржуйке». Очень вкусная была луковица…

Жили трудно. Мать во время войны поранила ногу (напоролась в темноте на гвоздь в санках в коридоре). Нога долго не заживала, не помог и знаменитый тогда кожный врач Ржевский. На работу маму не брали, ходила она с разрезанным голенищем. Умереть с голоду не давала пенсия за отца. Выходило, что и с того света он о нас заботился.

Как-то в бане шинного завода, куда все ходили мыться и постригаться, к матери подошла женщина: «Что у тебя, матушка, с ногой?» Рассказала. Та дала ей свой заволжский адрес. Мать отправилась без всякой надежды на успех. Женщина что-то пошептала, дала какой-то воды. Через неделю рана затянулась, хотя большое темное пятно осталось на всю жизнь. Мама устроилась на работу штамповщицей на завод. Заработала там небольшую пенсию и очень ею гордилась. Почтальона ждала, как дорогого гостя, и всегда давала на чай. Из многочисленной семьи мама прожила дольше всех – 84 года. Неисповедимы пути господни.

Детские забавы

Когда я смотрю на нынешних детей с их мобильниками, компьютерами и другой техникой, мне их искренне жалко. По существу, они привязаны ко всей этой аппаратуре, как рабы к галерам. На солнце некогда посмотреть! У нас ничего такого не было. Мы были свободны. Детей в доме было много, так что хватало на две команды – казаков и разбойников. Летними днями под жарким солнцем одна ватага уходила в поле, другая – ее искала. Подножным кормом были конский щавель, клевер, колосья ржи. Земля пахла травой, теплом, ветром. Красота! Босые ноги шлепали по раскаленной пыли, как по сковородке. Домой возвращались часа через три-четыре.

А сколько было других игр! Классики, вышибала, лапта, прятки, скакалки, городки. Мальчишки играли в какие-то ножички, жостку. Позднее, чуть постарше, сбрасывались на футбольный мяч, ставили ворота, собирали команды. Потом, опять в складчину, приобрели волейбольный мяч и сетку, сделали площадку, играли в эту азартную игру допоздна. Здорово! Уже к середине лета ресницы выгорали, становились белесыми носы облуплялись. Не помню, чтобы кого-то сильно обижали, хотя ссоры и драки были.

 Особым увлечением у мальчишек были голуби. Держать их могли далеко не все, но в нашем дворе и в соседнем голубятни присутствовали. Надо было видеть, с каким азартом ими занимались хозяева. Птиц выменивали, подбирали пары, переманивали. Очень ценились белые голуби.

Зимой во дворе было тихо. Одежонка у большинства плохонькая. Валенки, особенно в первые послевоенные годы, были не у всех. Приходилось сидеть дома, греться возле печек, потому что стены промерзали, на окнах были морозные узоры. Но и зимой детвора развлекалась. В Новый год для нас устраивали елки – скромные, с самодельными игрушками. Но разве в этом дело! Ходили на праздники друг к другу. Сегодня – к одному, завтра – к другому. Нас заставляли читать стихи, петь, плясать. Подарок – конфету или пряник – надо было заработать. 

 Еще была одна замечательная игра – лото. В долгие зимние вечера в одной из комнат собирались любители этого времяпрепровождения. Человек десять взрослых и детей со своими табуретками. Рассаживались за столом, раздавали карты. За каждую платили по копейке. На кону была солидная грудка монет. Кричали по очереди. И как было замечательно принести домой хотя бы по десять копеек! Но еще ценнее было ощущение какой-то одной семьи, собранной за одним столом…

В каждой семье на стене висело радио – большая черная тарелка. Это был настоящий культурный рупор. Детские спектакли, сказки, радиопостановки с замечательными артистами, даже оперы – все было интересно. Вот кому надо поставить памятник   –  этой тарелке! Как она скрашивала послевоенную жизнь нашего поселка, нас – детей войны!

Не помню, чтобы при всех трудностях кто-то из ребят заболел и умер. Этого не было. Государство, потерявшее в войне миллионы своих сограждан, заботилось о подрастающем поколении. Лично я переболела всеми детскими болезнями, воспалением легких. Но когда я сильно кашляла и мешала учительнице первого класса вести уроки, именно школа позаботилась отправить меня в лесной санаторий. За сорок дней я так наела там щеки, что глаза превратились в щелки. Кроме того, не надо сбрасывать со счету пионерские лагеря, путевки в которые давали каждый год.

 О пионерских лагерях хочу сказать особо. Всех детей собирали на улице Красный спуск, там распределяли по отрядам и везли вверх по Волге до пристани Устье. Оттуда пешим ходом, уже поотрядно, шли в лагерь имени Павлика Морозова, где уже ждал обед. Начиналась лагерная жизнь с зарядками по утрам, походами, играми, различными соревнованиями, самодеятельными концертами. Посещали соседние лагеря. Их было много. Каждый ярославский завод имел свой детский оздоровительный центр. Путевки были дешевые, а то и вовсе бесплатные. Практически каждый ребенок летом отдыхал одну, а иногда и две смены в лагерях. Смены были длинные – по двадцать и более дней. Под занавес организовывали большой лагерный костер «Взвейтесь, кострами, синие ночи!» Здорово!

Вера

В красном углу нашей комнаты на полке стояла икона под виноградом «Христос Вседержитель». Это была одна из бабушкиных икон, которые при переезде в Ярославль отдавали за лукошко яиц. Ею бабушка Лукерья благословила маму. Семейная, она и сейчас висит в красном углу уже моего дома.

В период гонения на церковь мама демонстративно не убирала образ, хотя сказать, что она перед ним усердно молилась, нельзя. Ложась спать, она произносила краткую Ииссусову молитву. И все. На меня, маленькую, икона производила странное действие. Мне казалось, что глаза Спасителя все время на меня смотрят. Строго так. Я лаже пряталась от них под такое солдатское одеяло. Со временем это прошло. А когда я училась в МГУ, перед каждым экзаменом ходила в Елоховский кафедральный собор и незаметно проторила свою дорогу в храм.

Вера в народе была зажата, хотя в войну, как известно, Сталин разрешил открывать церкви, и даже, говорят, вокруг Москвы облетали на самолете с Владимирской иконой Божией Матери, когда немец подступил к столице слишком близко. Но инерция сильна, и в народе помнили, что за веру в Бога по головке не гладят. Во всяком случае, в нашем двухэтажном деревянном доме икон ни у кого не было. За исключением нас и бабки Манефы Мамаевой. О ней хочу сказать особо.

В принципе это была совсем не бабка, а еще не старая женщина лет пятидесяти. Одетая во все черное, она по утрам стремительно пролетала мимо окон. Худая, в развевающейся на ветру длинной юбке, Манефа шла в церковь. Не знаю, как она от поселка добиралась за Которосль в Федоровскую церковь. Трамваев и какого-то другого транспорта тогда не было. Мама иногда окликала Манефу, вручала ей деньги и просила поставить свечку «за Шуру», то есть за моего отца.

Манефа подвергалась настоящему гонению за веру. И от кого? От своей родной дочери Марии и внука Витьки. Наслушавшись антирелигиозной пропаганды Мария поедом ела свою мать за веру в Бога. Надо сказать, у Манефы было много икон и старинных книг, каких-то фолиантов в кожаных черных переплетах с металлическими застежками. Ютилась Манефа в углу за печкой, задернутом занавеской. Там было темно, и, чтобы читать книги, она выходила на свет божий, к окну. Вот тут-то дочка на нее и набрасывалась. Конечно, Марию можно было понять. Ее муж погиб, оставив на ее попечении Сына Витьку да эту полоумную мать, которая последние копейки тратит на свечки. Дочери было невдомек, что, может быть, именно материнская молитва спасала их в те трудные жестокие годы.

Прошло время. Как-то в канун перестройки я встретила Марию Васильевну в Брагине. Она с сыном и невесткой получила там трехкомнатную квартиру.

- Тамара, а ты помнишь мою мать – Манефу?

- Конечно. Как не помнить? Она мне в день Ангела всегда конфетку давала…

- Если бы ты только знала, как я корю себя за то, что притесняла ее, выбрасывала книги и иконы. Какая дура! Прости, Господи! – чуть не плача, говорила Мария.

 Да, прозрение приходит поздно, но оно приходит. Значит, не зря молилась Манефа. Ее молитвы, наверное, и по сей день спасают весь «мамаевский» род

Мои университеты

Все дети нашего и соседних дворов учились в школе № 68, построенной пленными немцами после войны. В отличие от нынешних типовых школ она была очень уютная, какая-то домашняя. Двухэтажная, теплая, с широкими коридорами, похожими на залы. Был школьный участок с плодовыми деревьями. Грядками и цветами. Но главное не это. Школа была вторым домом. После уроков работали различные кружки, в пионерской комнате рисовали стенгазеты, играли в шахматы и шашки. 

Однажды, узнав, что я знаю, как ходят шахматные фигуры, меня вместе с одноклассником Володей Тарасовым отправили в городской Дворец пионеров на соревнования. Видимо, решили, что мы будем достойно представлять 68-ю школу на турнире. Какая-то девчонка мне в два счета поставила детский мат. Володя продержался дольше.  Мое самолюбие было задето. В дальнейшем я занялась этой интеллектуальной игрой, и сегодня при случае легко обыгрываю мужчин – любителей шахмат.

В классах отличники занимались с двоечниками. Работал буфет, можно было купить булочку. Никто детей из школы не гнал, разве что технички прикрикнут. Классы соревновались за лучшую успеваемость. С отстающими боролись. Иногда безуспешно. У нас, например, учился Слава Голубков, симпатичный здоровый паренек. Но тупой! Сидел в каждом классе по два года. И ничего, вырос, пошел на завод работать электриком, все наладилось. Как говорится, не в отметках счастье.

Кроме школьных занятий моими университетами были книги, сначала – детские, позднее – классика. Читала запоем, при этом у меня развилась такая чувствительность, что я, по-пушкински, обливалась над вымыслом слезами, начинала всхлипывать, шмыгать носом. Заметив это, мама запретила мне много читать. Но куда там! Я научилась плакать молча. Иной раз сидим вечером, мама рукодельничает. Что-то уж больно тихо. Поднимает голову, а у меня все лицо в слезах. Тут уж мне доставалось: книги прятались, выбрасывались. Все напрасно. Ночью умудрялась читать и при лунном свете.

Но именно литература помогала мне жить, не заморачиваться над трудностями, отворачиваться от теневых сторон бытия, надеяться на справедливость, пребывать в каком-то счастливом неведении. Тогда меня это спасало, но, наверное, сыграло со мной злую шутку. Взрастив в себе какой-то детский романтизм и столкнувшись во взрослой жизни с подлостью, жестокость, несправедливостью, приходишь в замешательство: нет, это не со мной, я что-то не понимаю…. Много времени ушло на то, чтобы прийти в чувство и реально смотреть на вещи.

В конечном счете, именно книги дали мне путевку в жизнь, в профессию. Я закончила факультет журналистики МГУ, весьма успешно работала в газетах, с 1974 года – член Союза журналистов СССР (сейчас России). 

Ничто не проходит бесследно. Кстати сказать, МГУ закончила и моя соседка по коммуналке Ира Федорова. Она училась на физмате. Я до сих пор удивляюсь, как смогли две обыкновенные девчонки из рабочего поселка, из одной коммунальной квартиры поступить и закончить лучший в стране, да и в мире, Московский государственный университет. Удивительно и, вместе с тем, просто: если есть царь в голове – пробьешься.

P. S. Медаль «За отвагу»

В похоронке на отца было указано, что он награжден посмертно медалью «За отвагу». Но в семье этого любимого солдатского отличия не было. В 2005 году я написала об этом в Главное управление кадров Министерства обороны Российской Федерации, не особенно надеясь на успех. Ведь прошло столько лет. Да и кто такой мой отец? Рядовой, каких миллионы! Но ответ пришел очень скоро. Главное управление кадров МО РФ сообщило, что Чижов Александр Иванович был рядовым в 5-й мотострелковой бригаде № 18-н и исполнял должность подносчика снарядов. Медаль «За отвагу», которой отец награжден посмертно, не вручена, так как 13 июня 1943 года было принято Постановление Президиума Верховного Совета СССР об оставлении в семьях погибших только орденских книжек, сами же награды возвращались в Президиум Верховного Совета СССР.

Меня поразил не сам ответ, а тот факт, что рядовой Чижов А. И. не затерялся в анналах истории. Его имя есть в Книге памяти, в архивах. Когда мне вручали бесценную для меня орденскую книжку, я словно вновь увидела уходящего через картофельное поле в развевающейся шинели на фронт отца. Вечная ему память!

Тамара Пунько (Чижова)

Часть I. Глазами очевидца: дети войны и золотое детство

Фото из архива автора

Российское информационное агентство «Национальный альянс»

Еще на эту тему: 

Ветеран ракетно-космической отрасли об уроках истории и реальности

История и люди: Объединенный совет трудовых коллективов Приднестровья

Флотоводец Федор Ушаков и проблемы сохранения памяти в общественном сознании